новая папка 2 / 16917

Было отчего и испугаться лошади: на повороте тропки, прислонившись к дереву, сидел человек в свитке. Голова его склонилась, точно он задумался, руки, как плети, висели по сторонам, ноги протянулись. У ног потухший костёр. Из-под шапки выглядывало посиневшее, разложившееся уже лицо. В впадинах глаз сидел рой мух, своим движением делая обманчивое впечатление, странно, частями движущихся глаз. Нестерпимый запах трупа говорил о том, что он уже давно здесь. Почему он здесь, какая тайна произошла тут? Что пережил он в свои последние минуты?

Задумался и сидит, точно всё ещё вспоминает свою далёкую родину, близких сердцу... Столько тоски было в его позе, столько одиночества.

-- Это погонщик, -- вероятно, припадок здешней лихорадки, -- сказал Бортов, -- трёх-четырёх припадков довольно, чтобы уложить в гроб любого силача, а этот был и без того, как видно, изнурён.

Я слушал. Казалось, слушал и покойник -- напряжённо, внимательно. Слушали деревья, ветви, трава, голубое небо, -- всё слушало в каком-то точно страхе, что вот-вот откроется то таинственное, что происходило здесь и узнают вдруг люди страшную тайну.

Но Бортов уже проехал дальше, бросив:

-- Надо будет сказать окружному, чтобы убрали...

И, помолчав, прибавил:

--Это хорошая смерть.

--Что? -- переспросил я, занятый мыслями о судьбе погонщика.

--Говорю: это хорошая смерть.

Он так холодно говорил.

--В смерти мало хорошего, -- ответил я.

--Смерть -- друг людей.

--Предпочитаю живого друга.

--Живой изменит.

И резонанс его голоса зазвучал мне эхом из пустого гроба. Какое-то сравнение Бортова с тем покойником промелькнуло в моей голове.

Если сильный, умный Бортов говорил так, что делать другим? И почему он говорит так?

На той стороне реки Мандры я остановил лошадь, чтобы попрощаться с Бортовым.

-- Едем в город, -- сказал с просьбой в голосе Бортов.

Я только нерешительно, молча показал на свою голую голову.

-- Да ведь вы в шапке, -- надвиньте больше на уши, -- кто заметит?

Я колебался. Солнце уже село. Мёртвые фиолетовые тона бороздили море и тёмным туманом терялись в отлогом и песчаном, необитаемом побережье.

В город тянуло, -- хотелось жизни, а там назади ещё сидел и словно ждал меня, чтобы рассказать и передать мне свою смертную тоску покойник.

-- Едем, -- согласился я.

И после этого решения и я и Бортов вдруг повеселели, оживились. Вспоминали наше инженерное училище, учителей и весело проболтали всю остальную дорогу до города.

В квартире Бортова нас встретил немного смущённый Никита.

--А я сейчас верхом хотел ехать: прибежал на пристань, а катер перед носом: фьють...

--Я, значит, там один бы сегодня сидел?

--Ну, так как же один, -- отвечал Никита, -- опять же у двох Бог привёл.

И успокоенным голосом Никита сказал, как говорит возвратившаяся из города нянька:

-- А я вам, ваше благородие, турецкую шапочку купив, щоб с голой головой не ухватить якой хвори.

И Никита вынул из одного из свёртков голубую феску.

-- Глаза у вас голубые и хвеска голубая.

Когда я надел и посмотрел в зеркало, Никита сказал:

-- Ей-Богу же хорошо.

Бортов, уже опять обычный, окинул меня взглядом и сказал:

-- Так и идите.

Так я и пошёл в кафе-шантан.

Опять пели, пили, кричали и стучали.

Опять Берта дурачилась и Клотильда обжигала своими глазами.

Клотильда подошла к Бортову, пожала его руку и, присев так, что я очутился у неё за спиной, озабоченно спросила:

--Кто этот молодой офицер, который был с вами третьего дня?

--Понравился? -- спросил её Бортов.

--У него замечательно красивые волосы, -- серьёзно сказала Клотильда.

В ответ на это Бортов бурно расхохотался.

Пока Клотильда смотрела на него, как на человека, который внезапно помешался, Бортов закашлялся и в промежутках кашля, отмахиваясь, говорил:

-- Ну, вас... убили... вот...

Клотильда повернулась по направлению его пальца и увидела меня, вероятно, глупого и красного, как рак, с дурацкой голубой феской на бритой голове.

Впервое мгновение на лице её изобразилось недоумение, затем что-то в роде огорчения, а затем она также, как и Бортов, бурно расхохоталась, спохватилась было, хотела удержаться, не смогла и кончила тем, что стремительно убежала от нас.

Врезультате весь кабак смотрел на меня во все глаза, а я, злой и обиженный, ненавидел и Клотильду, и Бортова, и Никиту, виновника всего этого скандала.

Всё остальное время я смотрел обиженно, молча клал в тарелочку Клотильды мелочь и озабоченно торопился пить своё вино. Проходя однажды мимо нас, Клотильда наклонилась к Бортову и что-то шепнула ему. Я в это время встретился с её игравшими, как огни драгоценных камней, глазами. Взгляд этот настойчиво и властно проник в меня, в самую глубь моего сердца, больно кольнул там его, а Бортов, выслушав Клотильду, бросил ей:

-- Скажите сами ему.

Клотильда рассмеялась, кокетливо мотнула головкой и я, переживая неизъяснимое удовольствие, увидел, что бледное лицо её вспыхнуло, залилось краской и не только лицо, но и уши, маленькие, прозрачные, которые сквозили теперь, как нежный коралл.

В это мгновение она была прекрасна, -- смущение придало ей новую красоту, красоту души, и когда взгляды наши встретились, -- всё это прочла в моих глазах. По крайней мере, я хотел, чтобы она это прочла.

Она ушла от нас и, кажется, никогда ещё так грациозно не проходила она. Столько достоинства, благородства было во всей её фигуре, лице, столько какой-то светящейся ласки, доброты.

--Она сказала, что ошиблась, думая, что самое красивое в вас -- волосы: феска ещё лучше идёт к вам...

--Это показывает, -- отвечал я, краснея, -- что она вежливая девушка.

-- Девушка?..

От этого переспроса я как с неба свалился и убитым взглядом обвёл весь кабак. Клотильда уже сидела с кем-то и тот шептал ей, чуть не касаясь губами тех самых ушей, которые только что так покраснели.

И всё такой же невинный вид у неё...

Бортов, который, -- я это чувствовал, -- читал, как в книге, мои мысли, смотря мне в упор, в глаза, сказал серьёзно:

-- Чтобы покончить раз навсегда со всем этим, поезжайте сегодня ужинать с ней.

Я, как ужаленный, ответил:

-- Ни за какие блага в мире.

Ещё слово и, вероятно, я расплакался бы.

--Ну, как хотите, -- поспешил ответить Бортов и апатично, холодно спросил:

--Может быть, домой пойдём?

--Пойдём, -- обрадовался я.

Клотильда увидела, как мы встали, сделала было удивлённое лицо, но, встретив мой мёртвый взгляд, равнодушно скользнула мимо и улыбнулась кому-то вдали.

Я торопливо пробрался к выходу и жадно вдохнул в себя свежий воздух ночи.

Прекрасная и бесконечно пустая ночь. Луна яркая, как брошенный слиток расплавленного серебра, плавит синеву неба и тонет глубже в ней, а фосфор моря красит зелёным отливом лунный блеск и в фантастичных переливах этих тонов чем-то волшебным; волшебным и живым кажется всё: берег с ушедшими вверх деревьями; пристань, её тёмно-прозрачная тень, серебряная зелень просвета между морем и верхом пристани; там дальше даль моря с полосой серебра -- след луны -- и, как видение в ней, в этой полосе, точно прозрачные, точно ажурные корабли с высокими бортами и мачтами, уходящими в небо.

И тихо кругом и только прибой, этот вечный разговор моря с землёй, будит тишину и гулко несётся его шум в спящие улицы с неподвижными домиками в два этажа, с их галереями и балконами, решётчатыми окнами, черепичными высокими крышами, каменными дворами или, верней, комнатой без потолка там, внутри этих домов.

Говорят, болгарки красивы, но я ни одной не видел. Что мне до их красоты? Красива Клотильда, красива, как эта ночь и так же, как ночь, обманчива, так же, как ночь, черна её жизнь, её дела... И такая же сосущая пустота, тоска от неё, как от этой ночи. Волшебно, красиво, но нет живой души и мёртво всё, -- нет у Клотильды души чистой, чарующей и нет Клотильды -- той божественной, которая во мне, в моей душе как видение, как та прозрачная дымка тумана там в небе, -- то

Клотильда склонилась и смотрит печально на красоту моря и земли. То моя Клотильда смотрит, -- не та, которая там в кабаке теперь ходит и продаёт себя тому, кто даст дороже.

А!.. Но, как ужасно сознавать своё бессилие, сознавать, что ничего, ничего нельзя здесь сделать и чувство это, которое во мне, -- оно уже есть, зачем обманывать себя, -- это, что-то живое уже теперь, рождено только для того, чтобы умереть там, в тюрьме моего сердца, умереть и не увидеть света, и я сам, как палач, должен задушить это нежное, прекрасное, живое -- и это неизбежно надо, надо, надо... И после этого я стану лучше, чем был; стану мягким, добрым... Странное противоречие. Но о чём тут думать? Разве я могу к моей матери, сёстрам, их подругам нарядным, весёлым привезти Клотильду и сказать: "вот вам моя жена". Конечно, нет. Но я привезу. Не ту, которая там, в кабаке; она там и останется и никогда не узнает, что зажгла она во мне, -- я привезу Клотильду, какой она могла бы быть, в образе того прозрачного тумана в том небе. И будет она вечным спутником моим в жизни, как Беатриче у Данте. Она будет звать меня и я буду слышать её голос и буду вечно с ней -- высшим счастьем и высшим страданием моей жизни.

Может быть, когда-нибудь я буду сам смеяться над этим всем, но теперь я хочу плакать.

Мы подошли к квартире и в ожидании, пока отопрут, Бортов сказал апатичным голосом:

--Я послезавтра устрою охоту. Я закачусь на несколько дней. Вам придётся на это время сюда переехать.

--Перееду, -- ответил я.

--Вы любите охоту?

--Никогда не охотился.

--Хорошо... Несколько ночей на свежем воздухе, спать прямо на земле.

--Можно простудиться.

--Война кончилась.

--Разве для войны живут?

--Мы-то? -- переспросил Бортов. -- Кто-то где-то сказал про нас: во время войны они страшны врагам, а во время мира -- для всех несносны.

III

Бортов уехал на охоту, а я живу в Бургасе, в его квартире, распоряжаюсь работами, днём езжу в свою бухту и, завидя меня, Никита радостно бежит и каждый раз спрашивает: "совсем ли?"

И каждый раз я отвечаю:

-- Нет ещё.

Я задумчив, сосредоточен, работаю много, охотно, но работа не всё. Есть ещё что-то, что остаётся не удовлетворённым, ноет там где-то внутри и сосёт.

Вечера я провожу в квартире Бортова и читаю его книги. Он предложил мне их перед своим отъездом таким же безразличным, но скучающим голосом, каким предложил мне почётное для меня место своего помощника. Я уловил эту манеру его: чем серьёзнее услуга, которую он оказывает, тем пренебрежительнее он относится к ней.

В данном случае услуга громадная: предо мною серьёзная литература. К стыду моему, я мало, или вернее, совсем не знаком с ней.

Я откровенно признался в этом Бортову и благодарил его от всей души. Он многое говорил тогда мне. Я только слушал его, кивая головой, но смысл понял только много, много позже.

Что до него, то очевидно, что он был прекрасно осведомлён обо всём.

-- Здесь ничего нет удивительного, мой отец был писатель... он писал в "Современнике", потом в "Русском Слове" под псевдонимом теперь забытым, но мы росли в его обстановке... Когда он умер, мы остались без всяких средств и таким образом я попал по заслугам деда стипендиатом в корпус, затем в инженерное училище, академию... Это не моя дорога. Матушка моя и сейчас жива: она, да я -- из всей семьи только мы и остались...

Моё отчаяние тогда по поводу неудачной любви к Клотильде, -- я уже любил её, - - не было так велико, чтобы убить мою энергию, но было достаточно, даже слишком достаточно, чтобы искать забвения в чём-нибудь. Работа, чтение, как освежающая ванна, действовали на меня, а детская, может быть, мысль, что я уеду отсюда преуспевшим и в своём искусстве и в литературе, давала мне новые крылья.

Пусть я потерял здесь своё сердце, потерял навсегда, -- так думал я, -- но я приеду к матери, сёстрам образованным человеком, знающим специалистом. Я поступлю в академию и каждый мой новый шаг будет радовать их... Почему Бортов сказал, что это не его дорога?

Я вспоминаю эти прекрасные вечера, когда кончались мои работы.

Усталый, как все, я иду, чутко прислушиваясь к замирающему шуму дня. Вот изумрудно-пурпурный след лодки, вот последние красные лучи солнца и сегодня, после дождя и бури, море красное, как пурпур, а с левой стороны заката небо залито оранжевым огнём и тучи там кажутся грозными бастионами, крепостями,

рядом крепостей. Туда проходит теперь солнце и за ним с далёким грохотом запираются тяжёлые ворота этих крепостей. Вот уже заперты ворота и только сквозит огненная полоска, свидетель того, что владыка мира ещё там.

Потух пурпур и теперь фиолетовым, нежным и неуловимым налётом светится море: верх волны -- фиолетовый, низ -- ещё пурпур, средина -- изумруд и уже горит серебристо-зелёным фосфором ночи воздух.

Открыты окна, горят на столе под зелёным абажуром свечи и темнота и мрак там в окне и что-то словно заглядывает оттуда в мою комнату, где сижу я и читаю, как читают лекции, отмечая в записной книжке непонятное, о чём я спрошу Бортова, потому что я хочу всё знать и всё понять.

* * *

Однажды, всё ещё в то время, когда Бортов был на охоте, под вечер, возвращаясь по пристани с работ, я совершенно неожиданно встретился с Клотильдой.

Она вышла, вероятно, подышать и погулять, чтобы сильнее почувствовать свою отверженность. Те, которые через два часа будут восторженно целовать её руки, проходили теперь мимо со своими дамами, не замечая её.

Она стояла грустная, задумчивая и смотрела в море. Собственно даже не в море, а в ту сторону, где находилась моя Чингелес-Искелесская бухта.

Когда я проходил мимо неё, наши глаза встретились и она смотрела на меня так же равнодушно, не ожидая поклона, как и на всех остальных.

Я шёл и думал: "я не пойду к ней в её кафе-шантан, но почему мне не поклониться? Я кланяюсь ей как человеку".

Может быть, мысль, что в этом обществе никто меня не знает, придавала мне храбрость. Будь здесь моя мать, сёстры и я так же, как и другие, прошёл бы, наверно, мимо.

Как бы то ни было, я поклонился и даже задержался немного, и когда она нерешительно сделала попытку протянуть мне руку, я со всем уважением, какое мог придать своим движениям, пожал её.

-- Вы теперь здесь в Бургасе живёте? -- спросила она спокойно, с тем же оттенком грусти и задумчивости.

Я удивился, откуда она знает это и ответил:

--Да, до возвращения с охоты Бортова.

--Вас не видно.

Я смутился и ответил:

-- У меня много дела: днём на работах, вечером за письменным столом.

--Вы всегда так работаете? -- спокойно спросила она.

--Нет, не всегда, -- ответил я уклончиво.

Она скользнула по мне глазами и опять спокойно, задумчиво спросила:

--Бортов скоро возвратится?

--Я думаю, что скоро теперь.

--Он очень хороший человек, -- сказала она.

Меня приятно удивляло спокойствие её манер совершенно порядочной женщины. Я испытывал, правда, тайное, но несомненное и даже -- будем говорить откровенно, -- величайшее наслаждение стоять с ней рядом, говорить и чувствовать её, эту Клотильду, такой, такой я чувствую её ежесекундно, всегда, даже во сне в своём сердце. Любовь -- это болезнь своего рода. Как в болезни каждое движение напоминает вам эту болезнь, так и в любви всякая мысль, всякое движение -- всё в честь той, которую любишь.

Это надо сделать. Почему? Потому, что я люблю. А, я люблю? Так я сделаю в десять раз больше ради той, которую я люблю. В честь её буду жить, в честь её и умру.

-- Вы там живёте?

И Клотильда указала глазами в сторону моей бухты.

Она и это знает.

--Да, там.

--Там красивое место. Оно мне напоминает мою родину -- Марсель...

То, что она говорила, было совершенно ничто в сравнении с тем, как она говорила.

"Мою родину", "Марсель"... как зарницы в небе: сверкнёт вдруг нежно, грустно и опять замрёт. Родина, Марсель, -- они оживали вдруг, и я в блеске зарниц видел их, видел её в них, -- видел, чувствовал, понимал её без слов и, чтобы возвратить её туда такой, какой она была когда-то, с каким блаженством я отдал бы за это всю свою жизнь.

-- Как хорошо здесь, -- вздохнула она после паузы. -- Может быть, когда-нибудь я приеду посмотреть вашу бухту, -- сказала она, прощаясь, -- вы позволите?

Я только поклонился, как умел.

IV

Приехал Бортов, усталый, бледный, более, чем обыкновенно апатичный, мёртвый.

--Хорошая охота?

--Хорошая.

После осмотра всего, что было сделано без него, я показал ему мои работы по литературе, прося объяснений.

Понемногу он словно возвратился откуда-то и я слушал его с раскрытым ртом, удивляясь обширности его познаний, скрытой мягкости, ласке, слушал с буравящей мыслью, что мешает этому умному, сильному, талантливому красавцу жить и наслаждаться жизнью.

--Были в кафе-шантане? -- спросил, меняя разговор, Бортов.

--Нет...

Я рассказал ему о встрече с Клотильдой.

--Ну, теперь на ваш счёт будут чесать языки все здешние кумушки, -- сказал он.

--Кто меня знает?

Бортов усмехнулся.

--Здесь все знают всех. Не лучше любого провинциального городка.

--Мне всё равно.

--Это-то, конечно. Клотильда что? Она умеет, по крайней мере, себя держать, а я

сБертой прогуливаюсь, -- вот посмотрите...

Бортов засмеялся своим старческим и детским в то же время смехом.

--Первое время все эти маменьки носились со мной, как с писаной торбой. Но когда потеряли надежду на меня, как на жениха...

Бортов махнул рукой.

--Вы когда хотите ехать к себе?

--Сегодня же, -- ответил я.

--Пообедаем хотя.

Было пять часов. Мы с Бортовым и Бертой обедали в гостинице "Франция".

Клотильда вошла в залу, когда мы обедали и, увидев нас, радостно и даже бурно поздоровалась с Бортовым, приятельски с Бертой и ласково со мной.

-- Сегодня вечером увидимся?

-- Да вот, -- ответил Бортов, показывая на меня, -- не удержишь ничем: едет к себе.

Клотильда посмотрела на меня и сказала Бортову:

-- Может быть, и мы когда-нибудь проникнем в тот таинственный уголок... Мы будем его называть монастырь святого Николая. Так, кажется, зовут молодого отшельника?

И она ушла, оставляя во мне аромат её духов, неудовлетворение, тоску, неисполнимые, хоть весь мир разрушь, желания.

В семь часов отходил последний катер и с обеда мы с Бортовым отправились прямо на пристань.

Там уже стоял готовый паровой катер и хозяйственный Никита возился, устраивая мне удобное сиденье.

Я сел и мы тронулись. Затем я насунул плотнее свою фуражку на лоб и задумчиво уставился в исчезавший городок... Образ Клотильды снова охватил меня, опять я осязал её: её глаза, золотистые волны густых чудных волос...

Клотильда была там, в городе, в каждом здании, в каждой искорке прекрасного вечера, в этой голубой дали и в этом одиноком монастыре, и в моём сердце, и выше, выше головы и, Боже мой, чего бы я не дал, чтоб хоть на мгновение увидеть опять её. И вдруг я увидел её и наш катер чуть не перерезал её маленькую лодку, где сидела на руле она, а два турка гребли. И, не обращая внимания на опасность и на крики матросов, ругавших её гребцов, она с натянутыми шнурками руля, быстро, тревожно искала кого-то глазами в катере и вдруг, увидя меня, весело, как ребёнок, сверкнула своими чёрными глазами и закивала мне головой. В это время катер мчался возле самого борта её лодки и я увидел её близко, близко, её атласную руку и взгляд более долгий, чем весь переезд, взгляд, перевернувший всё во мне, охвативший меня и огнём и болью. Ко мне долетел какой-то лепет её, немного горловой, немного детский, как лёгкая, мягкая жалоба.

Всё это произошло так быстро.

Я вскочил и пришёл в себя, когда лодка её была уже далеко, а я всё ещё стоял с шапкой в руках и всё смотрел ей вслед.

Затем я вспомнил, где я, -- матросы и Никита всё видели, -- надел опять шапку и с отчаянием человека, который теперь ничего уже не поделает, сел опять и, не смея ни на кого взглянуть, постарался сделать самое угрюмое и безучастное лицо. Насколько это мне удалось -- не знаю. Но, когда мы подъехали к мосткам нашей будущей бухты, тон Никиты ещё усилился в смысле покровительства:

--Ваше благородие, матросам дать, что ли, на водку?

--Конечно, конечно... дай им два рубля... Спасибо, братцы.

--Рады стараться, ваше благородие. Проклятые турки чуть не утопили барышню.